[NIC]Rodolphus Lestrange[/NIC][STA]burn, baby, burn[/STA][AVA]http://sa.uploads.ru/Qs1V5.jpg[/AVA]Вокруг него был шторм, и земля ходила ходуном, как будто, раздирая бетонную плоть современных дорог, титаны рвались наружу.
Рудольфус скользнул ухоженными ногтями по грубой кирпичной кладке, сдирая одну из подушечек в кровь, прежде чем вцепиться в манящий выступ. Стоит признать, так знатно Лестрейндж давно не надирался.
Блаженство.

Не было времени, любил повторять он в последние годы. У него ни на что не было времени: ни на выпивку, ни на новоселье очередного министерского коллеги, но в особенности у него не было времени на то, чтобы следить за тем, как Белла мелит в острую пыль очередной фарфоровый сервиз, которыми их продолжали вооружать заботливые родственники на каждую, казалось, недельную годовщину. Только с каждой неделей их брак всё больше походил на изнуряющую, выматывающую агонию, оставляя после себя выжженные души и запах паленого мяса.

И мужчина не мог понять, почему они оба после этого любили появляющуюся в мышцах боль, словно после хорошей тренировки. Словно каждая ссора была кусочком мозайки, готовой привести их к пику сил, к порогу, за которым таились тайны мироздания и власть над миром. На губах Рудольфуса поселилась хмельная, неприятная усмешка. Ах, сколько лирики. Осталось спросить Дездемону молилась ли любимая на ночь, мсье Шекспир. Сердце быстро, украдкой, кольнуло. Что ж, Берингар предпочитал, чтобы щипало под ребрами, а не под глазами.

Банально. Как всё было банально. До зубовного скрежета. До тошноты, подбирающейся к горлу, и Рудольфус на секунду прикрыл глаза, глубоко вздыхая. В новом глотке воздуха было лишь томное, неопровержимое умиротворение.

Ведь ночь была ещё так молода. На своем хвосте, как комета, она несла тысячи запахов, за доли секунд поражающих каждый нерв, как морфий после проведенной ампутации конечности смешивается с кровью, разносясь по венам. Смесь из запахов открытой канализации, женских духов и свежей выпечки, заготовленной на продажу для клиентов, любящих раннее утро; всё это – обещание вечного блаженства. Настоящий, без прикрас, мир, кристальный в собственной чистоте. Рудольфус не видел ничего элегантнее. Стоит закрыть глаза, и его окружали тысячи жизней, сливающихся в одну, жадно пульсирующую в висках из-за принятой на грудь дозы огневиски, потому что каждую неделю через две Лестрейндж пропускал через себя одну из них, этих жизней, этих потерянных душ, не знающих ни капли о том, что происходит вокруг них, при этом ведущих себя так напыщенно гордо, и Берингар пропускал их через себя, когда сдирал с их бренных тел кожу, любуясь как лунном цвете переливается на руках их кровь, как хорошее вино из региона Бордо. Это были моменты истинного откровения. Незаменимые, бесценные моменты неприкрытой человеческой алчности, жажды до открытия; мгновения того человеческого начала, что появилось первым, обагренное, авансом, тысячами человеческих душ. Эгоистичное, как откровение. Вечно голодное. Судорожно вздыхающее, ловя последние секунды жизни, как заповедь. Пусть Рудольфус знал, что когда придет час, его насадят на дьявольские вилы, это было сильнее него – ощущение спокойствия, что возникало, когда он смотрел на то, как алые капли стекают за белоснежный манжет чопорной баснословно дорогой рубашки; ощущение, что в этот момент он не услышит ни слова лжи из чужих бледнеющих губ, ставших за последние минуты такими родными. Даже если эти губы захотят что-либо ему сорвать.

Мысль пришлось оборвать, когда сердце, напитавшись нахлынувшего адреналина, заходило в грудной клетке ходуном, словно стараясь вырваться наружу. Помедлив, Лестрейндж выпустил из мертвой хватки обрадовавшуюся свободе стену и сделал шаг вперед, в недалекую от его ступни лужу – и исчез без следа до того, как подошва пустила рябь по грязной воде, пропитавшейся машинным маслом и животным, но человеческим отчаянием.

Когда Рудольфус появился у порога, особняк был слеп на каждое окно, пустые глазницы которых покорно отражали ночную тьму, без следа поглощая лунный свет, ловя их в пожирающий сущность капкан изумрудных плотных штор. Дом оставался тем домом, который Лестрейндж знал, и ему не нужны были званные ужины или ласки по возвращению к семейному очагу.

Он ведь любил Беллу. Любил, что бы ни говорили злые языки вокруг них. И знал, что она любила его, только по-своему. Так, как только Беллатрикс умела любить. Беззаветно, иррационально и, непременно, продираясь через твою плоть до самой кости – адски, словно даруя через это новую жизнь, блаженно больно. Лестрейндж знал её целиком, от мысков ступней до пробора густых вьющихся волос на макушке. И ещё знал, что у их с Беллой любви шаг до ненависти был в сотни раз короче, чем у всех остальных. И, раз за разом, это было самое правильное чувство из тех, которое он испытывал.

Рудольф открыл дверь с ноги. Алкоголь словно взял реванш, ударяя в голову и заставляя рот изогнуться в нетрезвом требовательном оскале. Лестрейдж, не глядя, сбросил мантию мелькнувшему рядом трясущемуся на тонких, как спичка, ножках домовику и, определив направление, вальяжным шагом двинулся по холлу, раздирая глотку на животрепещущее и до сарказма любовное:
– Солнышко, я дома!